www.ji-magazine.lviv.ua

Виктор Коган-Ясный, председатель организации
"Право на жизнь и гражданское достоинство" (Москва)

Фрагмент первый.

Политическая культура постсоветского пространства представляет собой “исторический продукт” истребления людей, их групп и сословий, решительной блокировки как традиционных, так и модернистских культуральных феноменов. Это факт, который невозможно перекрыть какой бы то ни было риторикой, а тем более - отрицаниями.

Все, что происходит на постсоветском пространстве, отягощено примитивизацией и театральностью из-за гибели людей, невосполнимых утрат не только в абсолютно-нравственном смысле этих слов, но и в смысле социальном,  и, как следствие, из-за почти полной остановки самостоятельного культурного развития и обмена культуральными знаками между людьми. Потребность в таком развитии и в таком обмене не пропала (простейшие примеры, не смейтесь, пожалуйста:  хождение к мощам, паломничество на Серова или популярность в Украине, скажем, такого феномена, как “Океан Эльзы”). А сколько прекрасных жизненных притч и эстетики “постится” поверх всех барьеров в социальных сетях, а сколько стихов пишется укромно “в тетрадку”…Людям нужен благородный и искренний коммуникационный образ. Но систематическая роль благородных образов, всегда и везде не слишком высокая на уровне обыденности, в постсоветских странах сведена почти к нулю. Россия, которая могла сыграть некую “выправляющую” роль, оказалась, наоборот, в самом темном хвосте невежества и, что еще хуже, лжи высокомерия, когда собственная ничтожность принимается за что-то позитивное и значительное. Впрочем, “лучшие люди” Украины в этом плане не сильно отстают… Единственное, что могло на границе советской и постсоветской эпох, на уровне 1990-го, 91-го, 92-го - поменять разрушительный тренд, это признание трагедии и нравственного тупика предыдущей эпохи, пускай и не во всем и не в истерическом тоне, но в главном  - в реальности страшных жертв и в общей ответственности за них, в общей ответственности за беду жестокости и цинизма. Но этого не случилось: гонор и самооправдательный “оптимизм” стал источником того, что назвали “реформами” и продолжают называть до сих пор.

Следовало держаться простых вещей: солидарности (по-русски и по-украински - соборности), демократии (народовластия), свободолюбия, уважения к другим. Не пошло.

Получилась уникальная постсоветская “бессолидарность”, безразличие к себе и к другим, прикрывающееся истерикой, призванной продемонстрировать “высочайшие свойства души”.

И “наперсточные” схемы с кредитами, с трудоустройством, со строительством, с лечением и обучением - от того самого, от того, что в 90-е, в поворотный момент, когда надо было в вопросах истории и в вопросах общественного устройства категорически вспомнить про нравственность, - предпочли остаться “по ту сторону добра и зла”.

И отвратительная дьявольская “красота” хамства сделалась кодом поведения самых разных социальных сред, подчас как бы решительно противостоящих одна другой.

Сталинизм создал номенклатуру “ведущих публичных интеллектуалов”, поставил их “по ту сторону добра и зла”, вооружил квартирами, дачами и хамством, и эту “преемственность” так с тех пор и не разрушили, а в чем-то очень примитивном и глубоко провинциальном - наоборот, укрепили.

Здесь необходимо сказать, что эта номенклатура возникла не из ничего,  что не собрал Сталин каких-то испуганных людей, чтобы сделать из них особую социальную прослойку. И, вообще, большевики пользовались бродячим злом, развивали его, но они не выдумали беду от начала и до конца. Беда была, жила до них, и она гнездилась как раз там, где ее не должно было быть, где саморазрушительный потенциал следовало увидеть и пресечь заранее, но дело шло в обратном направлении. Речь о российском православии и о культуре модерна конца XIX - начала XX века. Эстетизм, жесткость нравов, строгая иерархизация всех сфер, мистицизм, внутренняя жесткость, ницшеанский имморализм в светской культуре и аскетический имморализм в духе, скажем, Леонтьева, и многих других - в практике церкви, - это сделалось той питательной средой, которая сформировала советский нравственный релятивизм, “диалектизм” всей советской жизни от парткомов до храмовых общин, а не народные стихии и не марксизм. Случился многоплановый отказ от категории нравственной линии в пользу отдающей фарисейством и “магизмом” специальной дисциплины, исполнения “того, что велели”.

Большевизм и большевистский строй создавался людьми девятнадцатого века, на фоне всего многообразия людей девятнадцатого века. По мере создания и развития строя - многообразие сжималось. Все меньше делалось тех, кто мог позволить себе не отождествлять себя с большевиками, со Сталиным. Все меньше становилось открытого и свободного многообразия в том кругу, который большевикам был близок, не осталось места для самого минимального многообразия среди них самих, - и этот факт нельзя недооценивать. И люди девятнадцатого века, которые по своим задаткам, воспитанию, настрою, - могли и должны были поддерживать пульс свободы и тонкого нравственного вкуса, они как социальный слой практически исчезли. А остались носителями эстафеты предыдущей эпохи - прежде всего - охранители, синкретисты, те, кто по жизни обрел привычку смешивать все вместе… Далеко не всем из тех, кто остался, даже из числа “несогласных”, было стыдно перед теми, кто ушел, кто  погиб… Стыда не было как социального явления, которое могло бы стать основой “возвращения” и возрождения.

Фрагмннт второй. О языке и утилитарности

Важнейшим индикатором нравственности в диалоге и в общественной жизни является язык. Он служит коммуникации и он же является важнейшим средством формирования образов восприятия, понятийных и эмоциональных, Любой, русский в частности. Есть личностные, социальные и региональные особенности того, какая функция преобладает. Можно быть, наверное, поэтом-лириком, плохо умеющим строить повседневное межличностное общение не только по психологическим причинам, но и в силу недостаточного владения соответствующим такому процессу инструментарием языка и его интонаций. У такого человека есть чувство языка, и изъян в коммуникации он может при желании преодолеть. И, наоборот, - по хорошему разговорнику при "погружении" можно здорово выучить свободную коммуникацию даже очень высокого содержательного уровня, но остаться начисто лишенным умения, чувства формирования образа, любви и уважения к этому процессу. В этом случае может отсутствовать чувство жизни вообще, и чувство языка в частности, и преодолеть такое отсутствие будет куда как трудно. Деление может быть плохо видно, но оно есть и оно не описывается примитивными критериями, к примеру, грамотности и формального образования. Можно быть мало грамотным и не получившим образования, но "творцом образов". И можно пройти образованческие университеты, и остаться трудно преодолимо носителем лишь коммуникации. И в каждом из нас проявляется в разных ситуациях то одно, то другое. В поверхностных ситуациях мы "коммуницируем" хотя внешне можем болтать много слов, в более глубоких - создаем образы и всерьез общаемся, хотя и слов можем при этом употреблять мало. И беда, если чем-то руководит человек, оставшийся на уровне функции, и, в частности, использующий язык лишь функционально-коммуникативно.

В России присущий в той или иной степени всему на Земле дуализм между делом и практикой, между образом и функцией, романтикой и реализацией - исторически несет на себе отпечаток крайней трагичности и брутальности. Мир русской свободы, поэтичности, демократизма, “всемирного боления за всех”[1] как значимое культуральное и социальное явление планомерно уничтожен, планомерно сохранено иное - результат альтернативной традиции канцеляризма и корыстолюбивого “интереса”,  скрытого, подчас глубоко зарытого кощунства, когда к святыне и к особо значимому относятся по жлобскому принципу “нужен - не нужен”. Это глубоко “не демократичная” функциональная надменность и кощунство, по сути своей - фашизм, маленький и большой.

Я хорошо помню, как в студенчестве был в подмосковной деревне и завел разговор с почтенной женщиной о том, не сохранилось ли у них там каких-то церковных достопримечательностей. И она мне ответила, что у них была своя, чтимая у них икона Богородицы, и что во время немецких бомбежек 1941 года икону носили по всей деревне как последнее и единственное средство защиты, и что бомбы к ним не попали, ни одна, все цело осталось. Я не задумываясь, сразу же спросил: “А где икона? Сохранилась ли?” Ответ был такой, от которого я до сих пор вздрагиваю. Ровным голосом, без какой бы то ни было аффектации в ту или другую сторону, человек говорит примерно так: “Как закончилось, она уже больше не нужна стала. Мы из нее стол сделали. Вот там во дворе.”

Нужна - не нужна, - икона, человек, искусство, образ, слово, Бог. Бессмысленно заниматься чем-либо, что не направлено на разрыв этого порочного круга.

Фрагмент третий. О Москве.

Особой “функцией сталинизма”, служащей тем остовом социального закостенения, гордости и ригидности, который не позволяет уйти далеко, уйти прочь от евразийско-ницшеанской деспотии, оказалась Москва. Та самая Москва, которая была европейской витриной СССР, которая была, на фоне нивелировки остальных городов всего СССР и России в частности, хранительницей остатков старых традиций, которая всегда хранила в себе зерна свободолюбия, которая рванула вперед одной из первых, когда это только стало разрешено, - именно эта Москва и оказалась сильнейшим тормозом настоящего  возрождения России и всего постсоветского пространства.

Москва - полярная, Москва - контрастная, - не скажешь просто “город”, - Москва, которая действительно одна - Москва, где есть все и нет ничего, где великодушие доверчивость, образование, кругозор, и одновременно крайности лжи, как будто специально выдуманная бессмыслица, пустота…

Сталину даже в конце 1930-х было нужно подобие европейской витрины, где иностранцы из окон посольств могли бы любоваться красотой храмов, наслаждаться даже негромким колокольным звоном, где почтеннейшие люди могли с комфортом остановиться в гостинице “Метрополь”, как будто и ничего не случилось и как будто они в Стокгольме или Праге, или в “Советской”, потому что советский не означает прямой запрет всего буржуазно-мещанского. Нужен был ослепительный огонек московской жизни для молодежи, ходившей на каток, на галерку фантастических театров, справлявшей дни рождения, выпускные, свадьбы в кафе и ресторанах на улице Горького. Было в Москве немало “золотой молодежи”, детей начальников, которые хотели красиво жить и делиться красивой жизнью с теми, кто был из простых семей. А институты, университет… А военные академии… А начальники, сами, сами они... Их было так много разных, от членов политбюро и правительства - через всех замов, помощников, водителей, секретарей и уборщиц, через союзных, республиканских, московских городских и районных депутатов, через сотрудников НКВД, через военных, через столоначальников мосэнерго - до работниц собесов, до ЖЭКов, и еще, и еще, и еще… И они жили, и они получали квартиры, и некоторым полагалась машина, а после войны так уже многим полагалась машина… Где, скажите, где еще было такое?.. Ну, немного совсем в Ленинграде, ну, по чуть-чуть, в Киеве и Харькове.. Ну, где еще, -напомните, если я забыл.

Но стоп. Москва - оборотень. Вот начальник приехал с работы усталый на служебной машине, зашел в уютный просторный и “охраняемый” вежливой пожилой дамой (из “бывших” может быть) подъезд важного дома… Он пойдет отдохнуть перед завтрашним важным совещанием. И его дочь парень-рабочий после похода на каток и в милую пельменную проводит до двери папиной квартиры, прощаясь до завтра как до предела мечтаний. Но этого завтра не будет. Важного папу ночью увезут по соседству в переулки Лубянки, дочь с мамой (которую пока не забрали) пойдет плакать и обивать пороги приемных: “этого не может быть”, а парень пришлет свернутую записку на папиросной бумаге “я тебя не брошу”, но на улице побоится встретиться взглядом…

На заводе он, как все и как надо, поднимет руку за смерть врагу и всем врагам. Девушку вышлют, он тайно будет ей писать.. Потом война, он провоюет до тяжелого ранения, узнает как это, умирать и убивать, его примут в партию, он вернется в Москву, почти что один из всего завода… вытащит девушку из ссылки, они поженятся, дети родятся, и за словами “мама” и “папа” они будут знать слово “Сталин”. Будет работа, будет послевоенный московский двор, школа…

В 1953 Сталина не станет, а в 1956 Хрущев скажет, что Сталин преступник и что расстрелянный тесть - герой партии, революции, страны, который абсолютно ни в чем не виноват. Детям в Москве станет не очень принято не получать высшего образования, и в семье решат, что сын после школы пойдет учиться на инженера, а дочь на врача. Жить будут дружно, но временами спрашивать и спорить о войне и о Сталине. А Гагарин полетит в космос.

Потом Будет Л.И.Брежнев. Сын в институте женится на молодой актрисе из красивой квартиры, у которой папа всю жизнь проработал в НКВД-КГБ, а дочь ведет замуж за военного, у которого в семье все погибли, и пришлось поступать в военное училище. Будут посиделки, будут споры о “Новом мире”. Молодая актриса будет временами требовать, чтобы “перестали все чернить”, но вообще будет добродушна и будет каждому что-нибудь привозить с гастролей. Молодой военный не проявит рвения ехать усмирять Чехословакию, и его уволят по формальному поводу и без всякой перспективы устроиться на приличную работу. Однажды он принесет в глубоком внутреннем кармане ближе к ночи смятый вдвое “Архипелаг Гулаг”. Покажет. Будет истерика, но потом тесть и теща, тыча пальцем в имя автора, будут шепотом приговаривать “он прав, он прав…” Актрисе ничего не скажут из-за недоверия, но она однажды расскажет, как им всем на светском рауте это показали и даже дали почитать немного, потому что “им можно”, только с собой брать нельзя, и что местами интересно, конечно, но вообще - провокация, такого не было и быть не могло, хотя, конечно, ошибок много было.

Потом бывший военный, устроившийся на приличную работу главного слесаря престижного ДЭЗа, будет все вечера приклеиваться к радиоприемнику с “Голосом Америки”, и это будет вызывать дальнейшие споры. Сосед расскажет, что за каждым таким следят с помощью специальной трубы из-за соседнего дома, а ему ответят, что уже давно ничего и никого не боятся.

Потом будет в Москве Никсон, потом будут бесконечные юбилеи, речи, покажут даже патриарха Пимена.

Потом наступит Афганистан. И все будут молчать,  потому что по этому вопросу не будет разногласий.

Потом будут Андропов и Черненко, и собьют корейский самолет.

Потом будет Горбачев, и будет Рейган, и будет Ельцин.

И внуки будут подрастающие.

Будет голосование за Ельцина, будут все выступления по телевизору - Сахаров! Будет: вот она пришла правда!

И страна уйдет из-под ног, но - так и надо не сильно жалко! И еще голосование за Ельцина, и провал путча.

Потом - ваучер и ощущение, что что-то совсем не так…

Потом - расстрел Белого дома.

Внуки пойдут в МГИМО, на журналистику, на экономику, в академию МВД и в театральный.

Будут ходить на каток. Будут подрабатывать в магазине. Заведующая, бывшая инструктор райкома, будет учит уходить от всех налогов. Будут откладывать деньги на врача.

Однажды внук, тот, который дипломат, скажет, что бабушку и деда лечить не стоит, так как на всех все равно не хватит, и его прогонят из дома, и он с придет извиняться с роскошной девушкой, которую представит как пресс-секретаря международного ночного клуба. А внуку-журналисту предложат подработку в “Московском комсомольце”, в “Завтра” и на “Эхе Москвы”, везде понемногу, но везде с приличной перспективой карьеры. Криминал и интимные скандалы - выше тарифной сетки. Незнакомцы предложат хорошую, совсем хорошую приплату за незаметное наблюдение за нужными им людьми… Уже и квартиру купить можно…

Деду однажды станет плохо, бабушка вызовет скорую, почему-то будет причитать в телефон “ветеран войны”. Скорая не ехала долго, потом с чем-то долго ковырялась, а она “ветеран войны - ветеран войны”. Странно почему-то раньше и слов этих не помнила. Умер. Были какие-то другие слова нужны, чтобы быстро повезли старика куда надо. Решили отпевать, хотя сам еще с тридцатых никогда “в эту сторону” не смотрел. И те же улицы, и те же дома, и тот же снег, как в позапрошлом году, как и шестьдесят лет назад, и портреты вождей, и военные, и молодежь на катке. Внук с ночным пресс-секретарем в BMW, бабушку туда подсадил, мать, отцу места не было. “Эхо Москвы” и “Завтра” обмолвились про кончину ветерана, одни сказали, что пострадал от коммунистов, другие, что всегда был за Родину и никогда ее никому не продавал. За репортажи заплатили немного, но ничего, дед ведь, и не каждый день дед умирает, столько прошел, остался, а тут - бац тебе…

Уффф… На целую повесть напридумал. И еще придумаю. Это Москва. Все вместе, все сразу, не совместимое и не вообразимое в таком “интегральном виде”. Скажете - везде такое понемногу? Да, по чуть-чуть. А в Москве - в огромном масштабе это пространственное и временное совмещение рационально абсолютно несовместимых явлений жизни.

И, если вы всерьез хотите здесь что-то понять и, тем более, что-то изменить, то вам очень трудно вообще за что-нибудь ухватиться. Здесь начинается одна логическая фраза, конструкция, а конец идет от совсем другой. И в этом замкнутый круг и историческое злодеяние тех, кто так это сделал.

И еще - раз уж о Москве… Позволю себе вспомнить, что лет сорок назад московские подъезды не запирались, и в квартиру можно было позвонить, если надо попросить воды или в туалет. Был московский демократизм, ощущение внутреннего равенства людей вопреки всем видимым формальным разделениям и преградам. Может быть, и сейчас это где-то в глубине так?..

Фрагмент четвертый. Еще по мотивам Москвы

Что еще быстро-поверхностно сказать про Москву социальную?

Город контрастов, город чиновников и “слободских” интересов, город хамства, жлобства, эгоцентризма и самомнения, город терпения и милосердия.

Город, в чьих трущобах полностью запутался искавший там хоть какой-то социальной логики Лев Толстой.

Город, чей синкретизм, объединение необъединимого поразили еще в 1920-е не иностранца какого-нибудь, а наблюдательного киевлянина Сигизмунда Кржижановского.

Город, который Андрей Платонов персонализировал в идущей трагикомичными перекатами жизни девушке не очень большого ума и не очень ответственного поведения.

Город, про который Борис Пастернак сделал или придумал гениальное наблюдение: Таня Безотчая стала называться Таня Безочередева.

Город коммунальных квартир и их кухонь, сплетен и доносов, фейс-кодов, дресс-кодов и прочих знаков превосходства одних над другими, где выгодно бронзоветь и носить на себе свою celebrity.

И город, где начинались все попытки реформировать Россию “снизу”, город с Городской Думой во главе с Борисом Чичериным, с девятью вокзалами, с проектами Щусева и Шухова, с покорением Парижской технической выставки, с проектом метрополитена, аэропортом и автозаводом, с кондитерией и парфюмерией, которая потом стала гордостью Запада.

И город, где реформы пресекались на корню.

И возобновлялись на основе неутраченного ощущения смысла народного представительства через семьдесят лет после исторического “обрыва”.

И были пресечены вновь, чтобы остановить всякий смысл по всей стране, потому что без Москвы что-то сделать в России (и в ее окрестностях) невозможно в принципе.

Это город - ключ такой, к огромному пространству, если его держишь в заложниках - считай, держишь все. И те, кто так хотят, это прекрасно понимают.

В Москве - как и везде, но особенно - нужна обратная связь между всеми гражданами и чиновничеством. Нужно многочисленное и внятное избранное народное представительство, нужна большая по составу городская дума. Нужно ювелирно честное политическое соревнование, в котором участвовали бы и отдельные люди, и партии. Выборы должны проводиться по максимально внятной системе, которая бы мотивировала участие. Одномандатников надо выбирать в два тура. Те, кто избран, должны свою ответственность ощущать во много раз больше, чем какой бы то ни было почет. Это был бы шанс дать городу власть, а не номенклатуру.

Все это нужно везде и универсально? Возможно. Наверное. Но в Москве это сделать и легче. реалистичнее, чем “повсюду”, - и одновременно в чем-то гораздо труднее, сложнее и более ответственно.

Надо будет делать. И надо обсуждать сейчас, не откладывая.

Фрагмент пяттый. Глобализация и возможность российских реформ.

Холодная война второй половины прошлого века не была просто противостоянием рационального общества технологического прогресса и потребления и тупиковой репрессивной и отсталой советской модели. То есть, для кого-то, для многих, может быть, это именно так и выглядело, и было, но если бы было только так и только это: успешный и свободный технократизм против неудачного и репрессивного, то у Запада и у всех антисоветчиков, вместе взятых не было бы и сотой доли той убедительности, которой они обладали, даже будучи вовсе не семи пядей во лбу. Запад с его обыкновенными людьми взял верх, потому что на его стороне была правда, близкая сердцу и уму множества советских людей, не говоря уже о восточно-европейцах.

Против империи лжи и принуждения, принуждающей существовать по своим правилам миллионы своих подданных и целые страны и народы, объединилось все, что только могло. Это были романтики-правдецы, сторонники эффективного порядка, знатоки истории, это были обычные западные люди, которые не хотели, чтобы агрессивная ложь распространилась и на них и которые жалели тех, кто вынужден под ложью существовать. Это были, несомненно, политики, военные, которые считали своей обязанностью защищать свой свободный мир (можно и в неких кавычках, от этого смысл не изменится). Это были эмигранты русского мира, от либералов до черносотенцев, все отрицавшие советскую коммунистическую неправду. Это была христианская Европа, Corpus Christi, противопоставлявшая советской безнравственности европейскую нравственность и гуманность.

Именно это заставило множество советских людей поверить чужому и далекому Западу, на который лила помои пропаганда, - через запрещенные книги, через секретное выслушивание “голосов”, именно это привело к результатам голосований на выборах 1989, 1990 годов, к отважному и активному противостоянию имперско-шовинистическим выпадам в Тбилиси, в Баку, Вильнюсе и Риге, к отказу народа поддержать правильно-советский по стилю ГКЧП.

Запад простимулировал формирование в ССР общества. Можно как угодно изощряться, гражданское общество, какое-то еще… Общество, и все тут. Казалось, что нет его и в помине, а выяснилось - есть… И в обществе этом миллионы обычных людей, и еще Сахаров, и еще и сам Горбачев, даже если он этого и не понимал, и даже гкчписты, они тоже, пусть немножко, но оказались в обществе.

А дальше - реформы. Их следовало делать, основываясь на простом факте: есть общество, есть, для кого все это и есть, кому контролировать. Но стали делать с жесточайшей абстрактностью: во имя рынка, во имя эффективности, во имя западных кредитов, и, как все абстрактное - предельно закрыто. И оно погибло с компрометацией самой идеи.

В России и соседних осколках империи люди однозначно уловили подмену. Кое-где эта подмена уже в 1992-м стоила большой крови (Таджикистан, Узбекистан) или тяжелейших репрессий (Туркменистан). Россия, только что готовая сжигать коммунистические и шовинистические символы, вновь отчаянно стала поворачиваться к ним лицом. Но Западу эта очевидная возникшая проблема была уже не по силам, не по силам было напрягаться, тревожиться, вести “мозговой штурм”, тонко дифференцировать, бить тревогу, жалеть новых несчастных, - после ощущения победы, политического триумфа. Люди 1980-х оказались совершенно не готовы к 1990-м. Так нередко бывает…

И внутренне консолидированный на ценностях послевоенной Европы мир Запада стал отставать от времени и распадаться. А поскольку это сопровождалось прогрессом в технологиях, экономическим ростом и важными политическим новациями технического (не смыслового) уровня, то скрытый распад, связанный с утратой смыслов, был принят за дальнейшую консолидацию и большой прогресс.

Борьба за права людей, защита людей из сферы государственной политики перешла в область поддержки специализированных общественных организаций. “Хорошо” и “плохо”, “правда” и “ложь” перестали быть терминами практической политики. Стабильность. Рынок. Реформам Ельцина-Гайдара-Чубайса аплодировали, несмотря на очевидное… Стимулировали именно такой с очевидностью нелепый, скажем так политкорректно, процесс.

И подоспела тотальная глобализация. Китай стал партнером по меркантильным соображениям, Северная Корея - кажется, чуть не стала, - мала размером, и закапризничала, и уж слишком демонстративно показывала свой людоедский характер.

Без руля и ветрил глобализация подорвала Европу, - не в смысле наплыва беженцев, а ровно наоборот - в плане перетока рабочей силы за океан и в “третий мир”, утечки мозгов и всех тех предвижений, которые могут происходить с подвижным молодым интеллектом, с мобильными силами. У многих упала мотивация обустраивать свои страны, свои общества, думать о ближайших соседях, делиться - в личном и в политическом смысле - если можно в один миг решить свои личные проблемы в другой точке мира, а потом в третьей, четвертой, в других культурах и цивилизациях, перепрыгивая через ступени, “легко и быстро”, - когда штаб-квартира возле Лос-Анжелеса, завод в Шеньчжене, конструкторское бюро в Штутгарте, колл-центр в Мумбаи, маркетинг в Гонконге, а рекламная служба в Астане. Упала необходимость в гуманитарных знаниях и в фундаментальных знаниях вообще. Родной язык, рефлексия на темы “родного дома” может иногда обернуться бременем. И гражданская солидарность сохраняется и продолжается во многом парадоксально, потому что человеческий идеализм существует вопреки всему.

Помощь бедным странам во многом обернулась выводом из них сотен или тысяч способной молодежи, без осмысления того, что делать именно там, как пытаться по-человечески жить тем кто там остается.

Европейский Corpus Christi, Европа “общехристианской”, или, как угодно, “христианско-иудейско-мусульманской” модальности под ударом либерал-фундаменталистов с очевидностью перестала существовать в смысле своего прежнего авторитета, авторитета морали.

В этих условиях, очень сильно отличающихся от того, что было четверть века назад, России снова надо ставить фундаментальный вопрос о реформах, потому что круг реформ прежних окончательно замкнулся, и ничего, кроме страшных “мышей”, те “горы” не породили.

За двадцать пять лет практически полностью ушло то поколение, представители которого были или могли быть связующим звеном между “старой” небольшевистской Россией и современной. Ушло большинство ветеранов Втрой Мировой - Великой Отечественной. Ушло большинство тех, кто “делал” горбачевскую перестройку и потом функционировал на ранних этапах российских реформ 1990-х.

За двадцать пять лет вступило на в главный жизненный фарватер поколение сегодняшних сорока-срокапятилетних, тех, кто начал учиться в школе со звездочкой и с красным галстуком, а закончил на словах из телевизора о падении коммунистической диктатуры, на таком психологическом изломе, который не всегда по силам юной психологии.

За двадцать пять лет пришло первое несоветское поколение, выросли молодые люди, которые никогда не учили марксистско-ленинские формулы общественного процесса и, пускай и с ощущением фальши и формальности, но учили о правах и о том, что все можно обжаловать в суде, и еще - что можно даже записаться в оппозицию, и за это родителей не уволят сразу же с их работы…

За двадцать пять лет практика жизни заставила массы очень разных людей мало верить в чью-либо искренность, полагать, что здоровье, образование, карьера и безопасность достижимы через деньги, научила очень многих на уровне образа жизни уходить от налогов и платы по кредитам.

И все, кто был и все, кто есть, - очень разочарованы, разучены (не обучены) даже во фрагментах политически мыслить, не имеют точного понимания и ощущения правовых механизмов, границ государства, политических границ страны…

И, наверное, с чего придется начинать, сейчас ли, через год, или через пять лет, если вообще не будет все упущено, так это с “обучения границам”. Во-первых, в первую очередь - в буквальном смысле надо будет учиться пониманию международных границ, отдаче чужого, мирному разрешению противоречий, защите тех, кто в этом нуждается без создания про противоположных эффектов, защите, а не демонстрации гордости… Надо будет учиться извиняться и учиться отстаивать принципы…

Следующее, что надо будет осмыслить и чего добиваться - это гражданский контроль. Через выборы, через другие механизмы. Гражданское общество - это не список НКО и известных (или не очень известных) активистов, это возможность для всех людей, а особенно для уполномоченных представителей, контролировать государственные органы, и это возможность всем проявлять общественно-значимую инициативу, зная, что за это ничего опасного и плохого не случится. Чем больше будет избранных на места депутатов (гласных в терминах эпохи “при царе”), тем лучше: это будет приближать их к избирателям, лишать их деятельность пафосности и ауры “золотого клуба”. Если депутатов будет много, то многие вопросы процедуры “свободных выборов”, подсчета голосов, наблюдения, будут частично отпадать сами собой.

Парламентская структура, будь то местная или общегосударственная, даже если она демагогична и очень грамотна, служит инструментом гражданского мира, компромиссов, выработки “общегражданского чувства меры”.

Будет необходимо выбрать цивилизационные приоритеты развития, учитывающие положение и историю Российской Федерации. Я бы выделил четыре: здравоохранение, образование, культура и все, что связано с коммуникацией.

Развитая общедоступная коммуникация - это понимали еще цари - формирует целостность страны, является предметом уникального научно-инженерного и культурного “креатива”, новаций, формирует солидарное бережное отношение к стране и миру людей самых разных этносов, традиций, сословий и воспитания, заставляет уважать друг друга. Это один из противовесов бесконечному самовоспроизводству псевдоэлитарной номенклатуры, которая использует коммуникационные плюсы в свою пользу, создавая привилегированный “клуб передвигающихся”.

Глобальный привилегированный клуб, глобальная новая номенклатура, формирующая себе особые возможности “коммуникационной ренты”, о чем говорит такой яркий социолог современного мира как Зигмунд Бауманн, - это тот фактор (возвращаясь к сказанному несколько выше), который в любых реформах в нынешнюю эпоху будет мешать - своей воинствующей “бессолидарностью”, зауженной компетентностью, эгоцентризмом, искренним или поддельным выставлением собственной суеты за глобально полезную деятельность.

Провинциальный памфлет об общественном благе
Часть первая. Наследие ходячих фраз

Виктор Коган-Ясный

В гражданском контроле в формировании общества особое место должна занять  журналистика, качественно иная, чем та, которая есть теперь: человечная, независимая и профессиональная, “журналистика с человеческим лицом”. “Общественно-креативной” может быть та журналистика, для которой человек в центре внимания, а не сенсации, разоблачения, события,  “раздавленные гамбургеры”. Такая журналистика способна противостоять беззаконию власти, и также способна выполнить задачу прекращения интриг вокруг темы коррупции, торговли самой этой темой.

Пропаганда, заказ на прямую ложь или на заведомо искаженное соотнесение значимости, - должна быть решительно поставлена вне закона, и этого надо добиваться всеми сконцентрированными силами тех, кто желает добра и развития. Одно это способно создать задел для серьезного движения вперед.

Россия, при всем своем азиатском аспекте, не может быть и не будет частью геополитической Азии. Она будет европейской, как была на протяжении веков, - или не будет совсем. России предстоит сотрудничать с Западной и Центральной Европой, с англо-саксонским миром, с США, - на правовом, политическом, экономическом и военном уровне, в общечеловеческом плане, вести к такому сотрудничеству азиатских соседей, особенно из бывшего СССР. Но пытаться опираться на опыт Запада так как это казалось возможным и правильным четверть века назад, уже не придется. Надо будет категорически избегать ошибок мышления “в двоичном коде”.

Ну вот, -  пока все, что мог набросать. Простите и за схематизм, и за пессимизм, и за оптимизм. Что было, то уже было, и наша ответственность - это наше искреннее к отношение к этому прошлому, во-первых личному, во-вторых общественному. Что будет - будет иначе, чем мы планируем. Но наши планы и предположения, может быть, немного помогут более ответственно понимать себя, окружающий мир, создавать свой мир, реагировать на окружающее. Не стоит думать, что окружающий мир спит и видит, чтобы стать проекцией наших планов и идей. Но отсюда не следует, что планы и идеи априорно бессмысленны и что не наша ответственность о них думать и их формулировать. Как раз наша, - в смысле: бережность…