Анджей Корашевский

Прелюдия к Европейскому Союзу

Журнал "Новая Польша", №1 / 2002

Американский советолог Ричард Пайпс только что опубликовал в США свою “Историю коммунизма”. Автор предложил тезисы, которые он уже ранее выдвигал и которые трудно подвергать сомнению, а именно: что Сталин еще в 20-е гг. прекрасно отдавал себе отчет в том, что национализм звучит убедительней, чем марксистская идеология, и в своих выступлениях весьма часто играл на русских великодержавных чувствах. Конечно, лишь во время II Мировой войны началось решительное преобладание националистической фразеологии над марксистской, но на протяжении всей истории Советского Союза великодержавные традиции ощущались весьма сильно и ни один народ, ни одна страна, входившие в “социалистическое сообщество”, не могли даже мечтать о настоящих партнерских отношениях с Россией.

Ричард Пайпс утверждает, что народы – и те, что еще до революции оказались под властью России, и те, что были завоеваны Советским Союзом, – фактически существовали на положении колоний.

Так стал ли распад Советского Союза последней главой в истории колониализма? Уже после распада СССР мы стали свидетелями ухода Великобритании из Гонконга. Однако западный империализм заканчивал свое существование в 60-е гг. XX века и незаметно переходил в столкновение постимпериалистических держав с коммунизмом. Особенно ярко этот переход разыгрывался во Вьетнаме, но самым обширным полем битвы стала Африка.

Однако российский колониализм времен коммунизма был все же явлением качественно новым. Поддержкой ему служила идеология, определенные элементы партнерства и более или менее искренние попытки создать наднациональную общность. Мощью советской империи гордились не только в России и далеко не только русские.

Я не помню фамилии моего школьного учителя истории – помню его лицо, лицо очень молодого человека, его энтузиазм, идеи, которые он стремился нам передать. Империи рушатся, говорил он, но их следы остаются в течение столетий и тысячелетий, и это не только материальные следы, но и прочный след в наших умах. Он необычайно ярко рассказывал нам об археологических раскопках и о том. что в тех местах, где в Европе археологи находили больше греческих монет, чем римских, там сегодня территория православия; а где преобладали римские монеты, там сегодня территория католичества: на северных же окраинах Римской империи сегодня царит протестантство.

Мы глядели на карты, слушали его речи, пожалуй, не столько увлеченные их содержанием, сколько его энтузиазмом. А он говорил, что мы, европейцы, преемственностью нашей истории обязаны арабам, которые сохранили от гибели многие книги древнегреческих и древнеримских писателей. Он говорил, что империи гибнут и после просвещенных цивилизаций тьма невежества наступает иногда на целые столетия, говорил, что история может помочь нам разобраться в нашей собственной жизни, в наших собственных ошибках в мышлении.

Коммунизм не был просвещенной цивилизацией, хотя во времена моей молодости мы ожесточенно спорили о том, способствовало ли введенное коммунистическим режимом поголовное образование скачку в развитии цивилизации или же, наоборот, если бы не коммунизм, этот скачок совершился бы быстрее и эффективнее? Сегодня, зная историю Индии, арабских государств, стран Латинской Америки, я понимаю, насколько мы упрощали для себя мир. Тогда мы сводили всё к одной переменной: мы делили мир на зону, в которой господствовали Россия и коммунизм, и зону без коммунизма. Заодно это вызывало недружелюбное отношение к русским и поиски хотя бы самых примитивных “доказательств” того, что мы лучше тех, на кого нам назойливо указывали как на образец.

Колониальная или же метаколониальная раздраженность убийственно действует на четкую работу интеллекта, предлагает упрощенные толкования, позволяет все в мире объяснить, чрезвычайно упрощает понятие независимости, сводя его к единственному лозунгу: мы должны избавиться от чужого господства, а все остальное установится само собой. История бывших британских и французских, а теперь и бывших российских колоний показывает, насколько коварно мышление, в основе которого лежит эта раздраженность.

По многим причинам история колониализма представляется мне более интересной, чем история коммунизма, и лично я предпочитаю рассматривать коммунизм как одну из глав истории колониализма. Закат колониализма растянулся на два столетия – от американской Войны за независимость и образования США до распада СССР. В минувшем столетии две мировых войны привели к изменению господствующих позиций в колониальном мире. Гегемоном эпохи колониализма была Британская империя, по размерам превосходившая Римскую, – империя, в которой никогда не заходило солнце. Сначала борьба за господство в колониальном мире шла между Великобританией и Испанией, потом перчатку британцам попытались бросить французы, и лишь в конце XIX века на арене появился новый претендент – Германия. Существуют абсолютно серьезные теории, утверждающие, что обе мировых войны были по существу войнами между Германией и Великобританией за гегемонию в колониальном мире, а приводили к ним политики, не сознающие, что этот мир идет к концу. В обеих этих войнах чашу весов окончательно перевесило вмешательство бывшей британской колонии – Соединенных Штатов Америки. В результате этих войн Великобритания не только потеряла все свои колонии, но и скатилась до уровня региональной державы, жители которой по сей день не в состоянии справиться с чудовищно мешающей им в жизни тоской по утраченному имперскому прошлому. Бедные британцы по сей день делят весь мир на страны, которые были их колониями, и все остальное, которое их мало интересует. Их Содружество оказалось экономической и политической неудачей, их имперское прошлое сделало их вечной обузой для Евросоюза, а в своей внешней политике они значительно охотнее изображают себя ближайшим союзником США, а не своих европейских партнеров. В рамках Евросоюза их по-прежнему парализует мания соперничества с Германией и вековечная неприязнь к Франции. Лондон смотрит на расширение Евросоюза на восток и на рост товарооборота между Германией и Россией с параноидальным опасением, что это может привести к усилению доминирования германской экономики в рамках ЕС. В политике всегда живы призраки прошлого, тех конфликтов, которые давным-давно потеряли всякое значение, и тех деяний, от которых остались лишь выцветшие фотографии.

Размышляя над вопросом, где и в каких условиях сформировалась философия развития в постколониальном мире, мы должны вернуться к истории распада колониальной системы. На руинах после победы над гитлеровской Германией началось постколониальное соперничество между США и СССР. Соперничество, от которого, по мнению некоторых, выиграли Германия и Япония, два государства, начавшие и проигравшие эту войну и восстанавливавшие свою экономику под американской оккупацией. Непосредственно по окончании войны возникали опасения, что германский и японский милитаризм (их имперские амбиции) станут вечным кошмаром для бывших союзников. Спустя несколько десятилетий оказалось, что именно эти страны с трудом соглашались на увеличение своей доли в вооружениях. Что произошло, почему как раз эти два государства на руинах колониальной системы выработали модель экономического развития без военных завоеваний, основанную на сотрудничестве и партнерстве, на добровольных инвестициях в экономику более слабых соседей? И Германия, и Япония были и остаются инициаторами и основной движущей силой в создании сильных региональных рынков в Европе и на Дальнем Востоке. Вспомним, как это происходило. Пытались ли Соединенные Штаты объединить Западную Европу против коммунистического Советского Союза? У меня нет сомнений, что пытались, а основным инструментом, для этого предназначенным, был план Маршалла.

Кто придумал план Маршалла? По-моему (а мнения на этот счет разделены), это был Джордж Кеннан, историк и дипломат, работавший в момент окончания войны в посольстве США в Москве, а после возвращения входивший в группу тех американских политиков, которые самым серьезным образом относились к коммунистической угрозе. Кеннан возглавлял бюро планирования и в администрации президента Трумэна имел лишь совещательный голос. Однако предложение о массированной экономической помощи Европе впервые публично прозвучало в феврале 1947 г. из уст публициста Уолтера Липпмапа. В формулировках Липпмана прочитывалась теория, которую Кеннан преподносил как своему начальству, так и доверенным журналистам: от коммунизма можно защититься, помогая Европе встать на ноги. Превращение Западной Европы в “красную” выглядело тогда совершенно реальной угрозой. Победа коммунистов в Югославии, гражданская война в Греции, свыше 26% голосов, поданных за коммунистов во Франции, более чем 30-процентная поддержка компартии в Италии. Сообщения из Польши, Венгрии, Румынии, Болгарии не оставляли никаких сомнений: Сталин не собирался соблюдать ялтинские соглашения и допустить свободные выборы. Но более всего Америка была поражена, видя возрастающее влияние коммунистов в Западной Европе. В меморандуме от 23 мая 1947 г. Кеннан писал: “Бюро планирования не считает, что источником трудностей в Западной Европе является коммунистическая деятельность. Мы считаем, что нынешний кризис в значительной мере вытекает из драматического воздействия войны на состояние экономики, на политическую и социальную структуру в Европе, на полное физическое и психическое истощение (...) американские усилия, имеющие целью помощь Европе, следует направлять не столько на борьбу с коммунизмом, сколько на восстановление экономического порядка и веры европейского общества в собственные силы”. Такой образ мыслей был характерен для старой гвардии из администрации президента Рузвельта. Предложение распространить “New Deal” на Европу было некоторым новшеством, но не противоречило их философии. В эту группу входил Дин Ачесон, помощник государственного секретаря, близкий к президенту Трумэну, – через несколько дней он выступил с речью, в которой предложил план экономической помощи Европе. Это выступление прошло незамеченным, но месяц спустя его друг и начальник, государственный секретарь Джордж Маршалл должен был выступить с лекцией в Гарвардском университете, и Ачесон попросил его вновь предложить этот план. На сей раз предложение отозвалось громким эхом по обе стороны океана, причем до такой степени, что Джордж Кеннан был поражен. В памятной записке Ачесону он писал: “План Маршалла, какой еще план Маршалла, у нас же нет никакого плана”. По мнению Кеннана, нельзя было предлагать материальную помощь безо всяких условий. “Наша главная цель, – писал он, – заставить главные европейские страны функционировать без обращения за помощью. Необходимо, чтобы они: а) покупали у нас; б) набрались веры в самих себя; в) умели противостоять внешнему давлению”.

В поистине американском темпе началась подготовка настоящего плана. Прежде всего помощь была предложена всем, включая Советский Союз. Однако эта помощь увязывалась с определенными условиями, и московское “нет” не заставило себя долго ждать. Что касается западных союзников, то теоретически легче всего было действовать через англичан. Англичане очень нуждались в помощи, но идея построить объединенную Европу казалась им недоразумением. Уинстон Черчилль отвечал на такого рода предложения кратко: “Я очень люблю бельгийцев и французов, но не намерен опускаться до их уровня”. По другую сторону Ламанша де Голль был в восторге от американского предложения. Он прекрасно представлял себе Европу от Рейна до французских колоний в Африке, объединенную под предводительством Франции. С Великобританией он готов был заключить союз против Германии, но считал, что она не принадлежит к Европе. Спасением оказался француз Жан Монне, бывший заместитель генерального секретаря Лиги наций, финансист, имевший обширные связи в Вашингтоне и при этом пользовавшийся определенным доверием у де Голля. Мечтой Монне было создание Соединенных Штатов Европы, и осуществлению этой идеи он готов был посвятить всю свою энергию. Он с самого начала был убежден, что политическое объединение может состояться только как следствие экономического. Теперь эта идея могла получить небывалую поддержку в виде американских денег. Монне почти автоматически стал главным (отчасти самозванным) координатором плана Маршалла с европейской стороны.

На протяжении нескольких месяцев казалось, что нет такой силы на свете, которая заставила бы правительства стран Западной Европы договориться друг с другом или согласиться на американские условия. В декабре 1947 г. возникла угроза захвата власти в Италии коммунистами. Они не только могли рассчитывать на треть голосов, но и располагали вооруженными партизанскими отрядами и организованными кадрами в профсоюзах. Кеннан предлагал итальянским политикам объявить компартию вне закона и сознательно спровоцировать гражданскую войну, что дало бы основания для американского вмешательства и новой оккупации Италии. Однако решено было оказать массированную помощь продовольствием и начать психологическую войну. Итальянские события и ухудшение собственной экономической ситуации склонили Францию и Великобританию одобрить соглашение, по которому они принимали на себя обязательство стабилизировать свою валюту, сбалансировать бюджет и упорядочить финансовую систему. Одновременно Вашингтон, видя, что строительство объединенной Европы на основе оси Париж–Лондон не имеет никаких шансов, начал добиваться ускорения экономического восстановления Германии и франко-германского примирения. Трудно сказать, каковы были шансы на успех у этой концепции, если бы Сталин не решился на переворот в Праге. Начавшаяся ранее кампания коммунистического террора в Польше не вызвала особого интереса в Америке, зато события в Праге произвели своего рода потрясение. Когда в феврале 1948 г. Москва принудила двенадцать министров прозападной ориентации уйти в отставку и против чехословацкой оппозиции начался бешеный террор, чаша терпения в Вашингтоне переполнилась. Объявленная за год до этого “доктрина Трумэна” – о помощи народам, защищающимся от коммунизма, – была распространена на весь мир (по крайней мере, так было сказано в мартовском выступлении американского президента). В том же месяце страны Западной Европы подписали в Брюсселе оборонительный договор, главной целью которого было сохранить и усилить американское присутствие в Европе. Англичане ушли из Индии и Палестины, еще раньше вывели свои части из Греции и практически не были готовы ни к каким военным действиям; французов тоже больше тревожили трудности в колониях, чем положение у себя дома. В американском обществе нарастало нетерпение и усиливались изоляционистские тенденции. Между тем у американских политиков, отвечавших за европейские дела, было ощущение, что они топчутся на месте. Шанс предоставляла оккупированная Германия, в западных зонах которой можно было навязать те или иные решения. В ответ на упрямство европейских союзников Америка заявила, что может приостановить дальнейшую помощь. Создание Федеративной Республики Германии стало де-факто одним из условий плана Маршалла. 2 апреля 1948 г. американский Конгресс принял закон об иностранной помощи, санкционировавший финансирование плана восстановления Европы. На протяжении четырех лет на эти цели предполагалось выделить 13 млрд. долларов (для сравнения: весь федеральный бюджет США в 1946 составил 37 млрд. долл.). С европейской стороны была создана Организация европейского экономического сотрудничества, чтобы принимать американские средства и контролировать их расходование. Ее возглавил доверенный человек Монне Робер Маржолен.

На план восстановления германского государства и введение немецкой марки Сталин 24 июня 1948 г. ответил блокадой Берлина. Советская зона окружала Берлин со всех сторон, и блокада дорог полностью отрезала город от поставок продовольствия. Жители Западного Берлина могли принять предложенные советскими оккупационными властями продовольственные карточки, но желающих было мало. Через два дня американская и британская военная авиация начала операцию по снабжению двух миллионов жителей Западного Берлина продовольствием и лекарствами по воздуху. Блокада продолжалась 11 месяцев, до середины мая 1949 года. С большой долей уверенности можно сказать, что она чрезвычайно ускорила не только многие решения, но и сам процесс восстановления немецкого государства. Тем временем американская помощь для Европы была скоординирована в рамках плана Маршалла, а с европейской стороны ведущую роль в реализации этого плана наряду с Жаном Монне играл Робер Шуман.

В 1947 г. французское правительство возглавил именно он – человек, говоривший по-французски с сильным немецким акцентом. Родившийся в Люксембурге, воспитывавшийся в Эльзасе, получивший образование в немецком университете, до войны депутат, а во время войны – участник французского Сопротивления. Трудно было найти лучшего апостола франко-германского примирения. В то время, когда он был премьер-министром, для этого было еще слишком рано – его талант и возможности были использованы лишь позднее, когда он занимал уже только пост министра иностранных дел, когда была создана ФРГ и с немецкой стороны его партнером был другой эльзасец, такой же ревностный католик, антинацист и антикоммунист, первый канцлер Западной Германии Конрад Аденауэр. Первая встреча Шумана и Аденауэра прошла в атмосфере глубокого недоверия. Французы предъявляли Германии территориальные претензии, что, разумеется, не настраивало немцев положительно, а противовесом доброй воле Шумана было глубокое недоверие большинства французских политиков, их нежелание идти на сближение с недавним врагом. Два политика расстались в гневе, а Шумана по возвращении резко критиковали за то, что он говорил с немецким политиком по-немецки. Проведя неделю в размышлениях, Аденауэр предложил идею, ставшую позднее известной как “план Шумана”, то есть концепцию создания франко-германского Сообщества угля и стали. Проект получил поддержку США, а политики в Лондоне сочли, что Америка поддержала союз, направленный против торговых интересов Великобритании. Смягчить эти споры было делом нелегким. Их удалось смягчить лишь настолько, чтобы англичане открыто не сопротивлялись созданию основ европейского сообщества. Жан Монне теперь проводил больше времени в самолетах и поездах, чем у себя дома. Он курсировал между Парижем, Бонном, Брюсселем и Вашингтоном. 10 августа 1952 г. Монне возглавил первое из европейских сообществ, в которое вошли шесть государств: Франция, Италия, Западная Германия, Бельгия, Голландия и Люксембург, – и начал работать в Люксембурге. Вашингтон официально относился к нему как к главе государства. Он планировал создать общий рынок труда, отменить таможенные пошлины, ввести паспорта сообщества и не позднее 1960 г. – общую европейскую валюту. На том этапе эти планы остались в основном грезами.

С момента создания Сообщества угля и стали все цели плана Маршалла были, собственно, достигнуты. С угрозой завоевания власти коммунистами в каком бы то ни было из государств Западной Европы было покончено, Европа начала платить за американские товары, и, более того, стал сокращаться дисбаланс товарооборота, а экспорт европейских товаров в США возрастал в лавинообразном темпе. Антиамериканские настроения (особенно во Франции) отнюдь не уменьшились, скорее наоборот, но прежние опасения, не станет ли Европа полностью зависимой от США, развеялись. От осуществления плана Маршаллла в выигрыше оказались обе стороны: нет никаких сомнений, что без плана Маршалла американской экономике грозил глубокий спад. (Спад, впрочем, все равно произошел, но продолжался лишь два года.) Америке, как воздух, нужны были европейские рынки, и вложение капитала в их восстановление оказалось лучшей из возможных инвестиций. За четыре года объем производства во Франции возрос на 32%, а в Италии – на 54%. В ФРГ уровень производства по завершении плана Маршалла приблизился к тому, какой был во всей Германии до начала войны. Как пишет историк Ричард Дж. Барнет: “Истинное значение плана Маршалла, изменившего облик Европы, зависело не от того, какими побуждениями были движимы американцы – альтруистическими или эгоистическими (на самом деле и теми и другими), но от факта, что способность самого богатого в мире государства выжить требовала массированной переброски средств”.

В Японии Соединенным Штатам действовать было гораздо легче: там они были единственной оккупационной силой и могли свободно диктовать условия. Новая японская конституция была прямо написана американскими юристами и переведена на японский. Первые экономические реформы, включая сельскохозяйственную, проводились под диктовку американского оккупанта. Философию экономического развития без военного превосходства немецкие и японские политики подхватили и стали самостоятельно проводить в жизнь гораздо позже. Германия начала быть ведущей политической силой в Европейском экономическом сообществе, когда была введена общая сельскохозяйственная политика, гигантские затраты на которую в первые годы легли бременем прежде всего на ФРГ.

В данной статье я пишу главным образом о проблеме преодоления пережитков колониального прошлого – как у населения тех стран, которые были колониями, так и в тех странах, которые отвыкают от своих имперских умонастроений. Не только пример англичан неопровержимо доказывает, что путь к освобождению от имперской психологии весьма труден. Имперское прошлое (часто даже весьма отдаленное) сильно обременяет процесс развития многих стран. Вопрос заключается в том, как из этого выйти, как примириться с тем, что это уже не колонии, не “зоны интересов” и что важен не великодержавный статус, а умение создавать зоны свободной торговли и ускорять экономическое развитие. В постколониальном мире своего рода статус великой державы получает тот, кто становится инициатором и центром создания динамичного рынка. А следы империи могут оказаться вязкими и затянуть в топь.